По улице жмуром несут Абрама,
В тоске идет за ящиком семья,
Вдова кричит сильней, чем пилорама,
И нет при нем ни денег, ни “рыжья”.
Тоскливо покидая синагогу,
Завернутый в большую простыню,
Абрам лежит в сатин на босу ногу,
Руками налегая на мотню.
Его котлы уже примерил шурин
И стрелки переводит втихаря,
А на людях божится, что в натуре
Не видел красивей богатыря.
Уже с утра в духах утюжат лепень,
Который был покойному пошит —
Евонный брат в Москве имеет степень,
Но не имеет надлежащий вид.
Пока процессия шагает,
На хате делится шмотье
И душу лабухи вынают,
И пьет халяву шнаранье.
На третий гвоздь, пока вдова рыдала
И швыркала заморский кокаин,
Назрела предпосылка для скандала —
Покойный подал голос из руин.
Состроилась, как есть, немая сцена,
Со страху Хаим челюсть проглотил,
Сподобился лицом в олигофрена
И мочевой пузырь ослобонил.
В момент исчезло множество скорбящих,
Вдове вдруг стало сразу не смешно.
Она кричала: “Господа, забейте ящик,
За все уже уплачено давно!”
И сразу на совковые лопаты
Возник всеобщий спрос и дефицит —
Кидали землю, будто три зарплаты
За этот труд на каждого висит.
Идут шикарные поминки.
Родные мечут колбасу.
Покойный ежится в простынке
Перед дверями в Страшный Суд.
1983 год
